Третий Лад

Часть 5. Глава 4. Поганое наследство

— Гойда!

— Гойда, гойда, гойда!

Мимо посада, по широкой улице вытекал на Тверской тракт жирной чёрной гадюшкой отряд Опричного воинства. По краям дороги гнездился малыми кучками посадский люд, провожая государевых воинов в путь мрачными взорами. Шапками не махали, воздух перстами не осеняли. В руке одного опричника развивался Образ Спасителя, рядом с ним другой боец держал над головой государев стяг — жёлто-чёрное полотнище. В конце процессии колыхались по знойному ветерку опричные прапоры: чёрные, с двумя заострёнными концами, с жёлтой бахромой.

В толпе посадских стоял молодой ремесленник Егорша Кузьмин. Он исподлобья зрел на чёрные кафтаны опричников. Рядом с ним находился его приятель Фадейка.

— А у меня брательник в государевы стражники ушёл служить. Тоже скачут сичас... на север, — вздохнул Фадейка.

— Гойда! — рявкнул проезжающий на вороном коне старшина.

— Гойда, гойда, гойда! — откликнулись рядовые бойцы.

— Гойда будем вам, вороньё окаянное. Дорожки ухабистой да сечи лютой, — цедил сквозь зубы Егорша-ремесленник. — Не подавитесь там пирожком новгородским, козлятушки.

— Не жалуешь вороньё, Егорка? — усмехнулся Фадей.

— Отца моего казнили ни за что, аспиды. Я себе слово дал: за живот родителя — заберу один живот кромешника, вот узришь...

— Тише, чумной, донесут, — нахмурился Фадей.

— Слыхали, православные? — заговорил третий посадский мужик. — На Грачёвке вчерась сказывали: в подмогу новгородцам варяги движутся огромадною силою.

— Коли так... надолго застрянут в северных болотах враны поганые, — поддержал беседу ещё один ремесленник.

— Шайтан с ними, пущай скачут себе. Нам бы калгановское отродье за выи потрогать. Замордовал нас Федька Косой поборами, как жить?

— Бают: у косорылого в хоромах цельная пещера отрыта, размером — с царёв Детинец. Золотишко туды набивает.

— Набить бы ему глотку этими червонцами...

— Набьём, дай времечка...

Скачущий мимо сплетников на сером жеребце опричный старшина услыхал обрывок разговора ремесленников, дёрнул поводьями, съехал в сторону, едва не потревожив туловищем жеребца посадский люд.

— Геть с дороги, болтливые курицы!

— Дороги тебе мало, старшой?

Старшина погрозил нагайкой ремесленникам и поскакал на скакуне далее — к новгородской земле. Егорша склонил хребет, схватил с земли кобылью лепёшку, размахнулся рукой...

— Оставь, — схватил его за предплечье Фадей, — успеется.

Опричные прапоры развивались на знойном ветру двумя вострыми наконечниками, надвигался вечер, на неспокойную новгородскую землю надвигалось Опричное воинство при поддержке дружины государевых стражников.

От Варяжского моря надвигался на Великий Новгород отряд умелых бойцов-варягов, под предводительством князя Рогерда...

На Опричном Дворе остался небольшой отряд в двести сабель, при четверых старшинах, как личная хуардия князя Никиты Милосельского. В здешней темнице томился арестованный глава Аптекарского приказа, о личности которого многие охотники до Престола уже успели позабыть. А боярина, не первый день, как заперли в темницу. Благо кормили и на дыбе не держали, и на том хвала Богу.

Никита Милосельский прибыл в свои владения и вывел на задний двор всех четырёх старшин.

— Полукружком становись!

Старшины исполнили волю начальника. У двоих из них в руках были полыхающие факелы. В злых голубых глазах князя плясали рудожёлтые огонёчки. Одним из старшин с пла́менником в деснице оказался Семён Коптилин, друг юности боярина Лихого. Заматерел воложанский карась Сенька, загрубел кожей на лице, раздобрел телом. Только глаза остались прежние: влажные, округлые, как у молодого телка. На груди: золотистые и малиновые позументы. Возмужал Сенька Коптилин — святая правда.

— Ушло воинство? — спросил князь, обратясь взором к старшине Евлампию Телегину.

— Всё слава Богу, Никита Васильевич, — ответил востроносый и зело жилистый телом Телегин.

— Господь в помощь нашему христолюбивому войску, — осенил себя двумя перстами глава Опричнины.

Старшины перекрестились следом за начальником.

— Царь ноне при смерти. Сеча за Престол разворачивается. Аз есмь — за Трон биться стану. Молвите мне ребятушки: готовы ли вы живота не жалеть... за начальника своего?

— Умрём за тебя, Государь наш, Никита Васильевич! — выкрикнул Телегин и первым упал на колени.

Следом за ним рухнули на колени остальные трое старшин.

— Готовы крест целовать? — вопросил молодой князь.

Старшины вытянули наружу распятия и дали крестное целование Никите Милосельскому, присягая на верное служение. Глава Опричнины сбросил с тела чёрный кафтан, задрал рукав рубахи... вытянул из ножен кинжал, ощерил рот, припомнил лик зазнобы Лукерьи, а потом... полоснул себя кинжалом-квилоном по левой руке.

— Гойда, мои орлы. Я первый умру за вас.

На землю Опричного Двора закапала багряная кровь. К начальнику и старшинам подбежал молоденький опричник. Он увидел благородную кровь, тонкой ниткой сочащуюся с руки князя и обомлел... Князь Никита будто не замечал молодого бойца. Он следил за тем, как кровь поливала землю его Двора, наслаждался болью, купался в ней, навсегда вытесняя из разума красивое лицо Лушки, её горячее тело и ласковые руки чёрной простолюдинки...

— Чего тебе, Артамошка? — строгим голосом обратился к юнцу старшина Телегин.

— Н-никит Васильевич, б-беда у нас... п-приключилась! — доложил молодой опричник, волнуясь и заикаясь. — Б-боярин Сидякин в темнице… с-скончался.

— Чего? — спросил князь, отрезвев от шальных дум.

— Сидякин п-помер.

— Удавили, черти? — рявкнул глава Опричнины. — Кто повелел?

— Да ты что, Н-никит Васильевич. Не давил никто. С-сам околел.

— Как случилось такое? Он хворал что ль?

— С утра был живой и з-здоровый. А на ве́черю Гришка Щеглов ему похлёбку понёс... холодный л-лежит на л-лавке.

— Ну и пёс с ним, с лекарственником, — произнёс князь, захлопнув рану ладонью. — Другого сыщем воеводу на Аптекарский приказ. Неси материю, руку перевязать.

Артамошка-заика убежал прочь.

— Встать всем.

Старшины поднялись на ноги, одновременно заправляя кресты за груди. Долее всех колупался с верёвочкой Семён Коптилин.

— Про то, что Сидякин скончался... молчать. Тело в погреб снесите, пущай там полежит покамест.

Труп боярина обернули рогожей и снесли в подклёт...

К закату в нетопленной бане заперлась барыня Марфа Михайловна. Она села на лавку в холодном предбаннике, круча пальцами смарагдовое ожерелье, потом перешла в холодную парилку, зашвырнула студёные камни бабкиного наследства в порожнюю лохань, присела и тут на лавку. Холодная баня, холод в душе, студёные камни ожерелья, которые более не источали зеленоватого свечения. А на улице — липневый зной. Барыня за последние дни ссохлась лицом, под веждами набухли мешки, зрачки сузились, глаза ворожеи разбагрянились тонкими нитями, опутавшими белок её зенок сплошной паутиной. Некогда длинные ресницы пожухли. Голова ведьмы трещала от недосыпа и окаянной ломки. “Тёмною силою не злоупотребляй…”

Родитель и не догадывается, какую цену пришлось заплатить за их каверзы. Сидит себе в опричном остроге, ждёт часа заветного... Выше солнца ни кречет не летает, ни орёл. Подклётная Царица возжелала стать Государыней Всероссийской, да в конце шляха прелестного подвернула себе ногу. Наследие подлое. Полёт мечтательный, блядование неземное. Холодная баня, липневый знойный воздух, холодные смарагдовые камни. Молчат каменья, не искрят зеленоватыми всполохами. Голова трещит аж зубы сводит от окаянной боли... Прищучили щуку. На рудожёлтые небеса-эмпиреи высыпало искрящимися точками возмездие, как созвездие.

Хватит ли у Якова Даниловича мужества свершить дело... Будет, — порешила подклётная страдалица, — должно хватить, сама постаралась. Обязательно про всё расскажу: колдовство, блядование, окаянство. Тогда точно рука не дрогнет. Наследство поганое. Пусть на мне оно завершится. Я не желаю младшую внучку прельщать опасными возможностями. Ой, бабуленька, не договорила ты мне тогда чего-то важного. “Не путай злое и тёмное…” Как отличить одно от другого, как отскоблить зёрна познания от плевел соблазнов и прочих прелестей...

Марфа Михайловна прикрыла глаза и увидела себя, ещё крохотную девчонку. Где-то поблизости улыбаются: молодой батюшка и живая ещё краса-матушка. Дочь в лёгком летнем сарафане бежит по зелёному лугу, радостно смеётся. На её ножках — крестьянские лапти с онучами. В траве трещат-заливаются гады, в небесах жаворонки и ласточки парят. Жёлтое светило ласкает тёплыми потоками голову, накрытую белым платком. Ой, хороша девчушка, улыбается, руками машет, парит над зелёной травой. Пераскева Тулупова, вылитая. Очень похожа оказалась юная барыня на ровесницу крестьянку, служку-подруженьку. Бабушка Варвара выручила её от глотошной хвори, а она, глупышка, всё одно потом померла. Чёрная чума выкосила Тулупову, вместе со всеми её сродственниками...

Ой, как-же трещит голова... какие несносные муки. Митька вернулся. Ох, погоди, щучий сын, колоброд бредкий.

Кому в огнище сгорать, а иным кресты целовать...

В подклётных хоромах Фёдора Калганова троица братьев собралась по знаменательному поводу: Опричное войско ныне ушло на подавление новгородского мятежа. Однако Матвей Иванович терзался душой, он потревоженным зверем расхаживал от стены до стены, бросал хищные взоры на кабанье рыло, вбитое в стену, и в который раз произнёс:

— В чём подвох, где есмь подвох...

— Будет, Матвей, — молвил Фёдор Калганов. — Не веришь цидулке князей, так выходит?

— Не верю им. Печёнками чую: коварство где-то таится. Цидулка их — липовый мёд!

— Верно, Матвей Иванович, — пробормотал Еремей.

— Ась? — нахмурил брови средний Калганов. — Что сказал?

— Ныне на дворе Детинца стремянные стрельцы в кровь поколотили холопа князя Василия Милосельского, — рассказывал Еремей Калганов. — За то, что шинорил у государевой кухни.

— Лисиные морды, — расхохотался Матвей Иванович, — письмишко нам накропали: достопочтенные братья, клянёмся вам холопскою верою и почтением. Ха-ха! Небось, Митрополит сочинял.

Глава Посольского приказа вдруг резко перестал потешаться. Он за три шага приблизился к столу, где сидели его братья.

— Фёдор Иванович, слушай меня весьма внимательно. На свидание со стремянными сотниками я один ходил, твои грехи замаливал. Посему — вот чего...

Матвей Калганов вынул из ножен кинжал и с размаху всадил клинок в поверхность палисандрового стола.

— Поклянитесь мне сей же час, братья любезные. Как осилим Трон — завсегда меня станете слушаться. Без одобрения моего — ни единого действия не предпримете государева.

Еремей расцеловал крест без промедления. Фёдор Иванович, как истинный глава Торгового приказа, принялся торговаться:

— Ни единого действия государева — эт как понимать?

— Как должное. Все государевы грамоты за подписью самодержца — через меня идут. На Боярском Совете моё слово — последнее. Ежели совсем кратко и без ненужных подробностей: ты, Фёдор Иванович, Царём на Троне сидишь. Аз есмь, Матвей Иванович Калганов, за твоим Троном серой тенью стою. Аз есмь — подлинный Управитель.

— Власть самодержца желаешь ограничить! — возмутился старший Калганов.

— Без меня в одиночку… справишься?

— Справлюсь, — огрызнулся упрямец.

— Фёдор Иванович, — влез в разговор младший брат, — не потянем мы государево ярмо без Матвея Ивановича. Смирись, умоляю, прими его требования.

— Твоя власть ограничиться только единой волей среднего брата, — сообщал Матвей Калганов. — В Речи Польской власть короля повязана волей всего Сейма, собрания государева. Любой знатный шляхтич имеет случай Властителя урезонить, а если они в стаю соберутся — совсем тому королю головомойка...

Фёдор Иванович Калганов озадачился. Средний брат Матвей, глава Посольского приказа, обладал ценнейшими знаниями иноземных дел. Да он завсегда был самым толковым из братской троицы.

Грядущий Царь вынул Распятие, поцеловал Спасителя, присягнув на ограничение самодержавной власти — занятный случай. И только тогда Матвей Иванович Калганов вытянул ятаган. Отныне он стал Властелином не по негласному сговору, а по крестному целованию.

Беспокоили его лукавые князья... Услали Опричнину на подавление мятежа, а сами нюхачей подсылают к хозяйству Яшки Лихого. Послание написали странное: винятся, каются, присягают на верность. Младший Милосельский оставил при себе две сотни бойцов. Зачем? Если он, судя по их посланию, смирился с поражением в схватке за Трон. Тревожится, чтобы его личность не зарестовали после избрания Фёдора?

И как с Милосельскими быть? Сыскной приказ — Бог с ним. Опричное войско — другое дело. Никитку оттуда гнать следует непременно. Какого иного боярина ставить, самую преданную собаку. Ташкова Ивана что ли? А может быть... упразднить Опричное войско?

Будет кромешникам, порезвились они в свои времена. Упразднить! Стремянных стрельцов хватит для охраны. Делами о государевой измене Боярский Совет станет заботиться. Чтобы не повторялось более таких недоразумений, как с тверским воеводой Копытиным. Оговорил себя он. Нет никаких сомнений. Испужался дыбы, сознался со страху, дурак. Чтобы на Руси не попадать в такие случаи, как с беднягой Копытиным, надо бы самому быть властью. Тогда завсегда вне всяких подозрений будешь.

Какой дерзкий холоп осмелится учинить розыск кесарю? Как только елейный мазок мудрейшего лба коснётся — и мыслей подобных не будет рождаться в холопьих башках.

“Что дозволено Юпитеру, не дозволено волу...”

В Великий Новгород прибыл отряд варягов под руководством князя Рогерда. Сердечный друг княгини Бельцевой, боярин Илья Соколов, зело растревожился нутром, когда увидел варяжского вожака. Князь Рогерд — истинный викинг. Высокое и крепкое тело, рыжие волосы заплетены косичками, телеса облегала кольчуга, в ножнах — длинный варяжский меч. Пояс увит цельной россыпью благородных камней. Шею варяжского князя облегал рыжий шарф из лисиной шкуры. На голове вожака — шлем-полумаска. И главное — воевода толковый. А старшина Иван Селиванов не послушался советов Никиты Милосельского. К концу липня он завёл отряды глубоко внутрь новгородской земли. Вклинился чёрной змеёй аж до деревни Подгощи. Воевода новгородского войска Дмитрий Пламенев на день Силы и Силуяна внезапно напал на Опричное войско, отследив с подмогой ополченцев путь передвижения тёмных вранов. Первыми по карателям вдарили пушки земгальских наёмников, потом чёрные крыла опричников пощипал рой стрел, злой северной кикиморой взвывший, смертельным дождём осыпавшийся откуда-то сбоку. Вороны бросились в отступление и напоролись на гуляй-городок, также завопивший сотнями стрел по опричникам, вдаривший по ним залпами из пищальных ружей. Довершили разгром Опричного войска варяги, налетевшие демонами из лесочка, порубив карателей столь изрядно, что в той сече погибли все опричные старшины. Варяги пригнали к Новгороду две сотни пленников. Три десятка рядовых опричников сумели окольными тропами добраться к концу серпня до Стольного Града. Выжившие припали коленями перед лицом нового Властелина...

— Прости холопов, великий Царь!

Государь и простил неразумных детушек.